Желябов все спал. Ладно, решила она, пусть спит, а я все же встану. Поднимется — сразу умчится, не станет ждать, пока поспеет завтрак, не раз уж бывало так.

Сварив кофе, постояла в нерешительности у порога, но все-таки позвала вполголоса:

— Желябов...

Он тотчас открыл глаза.

— Вставайте, граф! Вас ждут великие дела!.. — сказала она; этими словами, читала где-то, Сен-Симон приказал своему слуге будить себя.

— А и то верно,— улыбнувшись, сказал он. Посмотрел на разрисованное морозом окно (оно было совсем светлое, почти без синевы):—Между прочим, великие дела часа два уже как ждут меня. Могла бы и разбудить, а?

— Что-то не припомню, ваше сиятельство, чтобы вы поручали мне это...

Из дому вышли вместе. Соня могла и повременить: куда ей было нужно, туда и через час и через два не будет поздно, пожалуй. Но ей хотелось подольше побыть с Желябовым, а им почти по пути было: ему на Караванную (где-то там поселился приехавший недавно из Одессы Миша Тригони), ей — на Дворцовую площадь. На улице — белым-бело, все искрилось и слепило.

С Первой роты сразу свернули к Технологическому институту, на станции постояли немного в ожидании конки. Желябов в своем пальто с шалевым воротником выглядел барином. Соня была одета попроще (так нужно было для ее сегодняшней обязанности), но зато и куда теплее (так тоже нужно было) —в длинном салопе, в крепких серых валенках, два тяжелых платка вокруг головы, ни дать ни взять кухарка из купецкого, с достатком, дома. Соня уже и пожалела о том, что пошла вместе с Желябовым: в этом своем наряде не пара она Желябову, слишком явно не пара. Она отошла в сторону. В конку садились тоже порознь: он — спереди, она— сзади.

От Технологического института конка свернула направо, загромыхала по Загородному проспекту мимо Царскосельского вокзала, мимо Семеновского плаца, потом по Владимирской. На углу Невского и Литейного Желябову нужно было сходить.

Соня поехала до Литейного моста. Дальше отправилась пешком по набережной. Шла и, хотя мысли ее о другом были, невольно залюбовалась открывавшимся перед нею видом: скованная льдом заснеженная Нева, проступающий как бы сквозь туман золоченый шпиль Петропавловской крепости, сребристый иней, прикипевший к граниту парапета,— невозможно глаз оторвать. Соня не спешила: знала, что к Зимнему все равно не опоздает. За те два месяца, что ведутся наблюдения, еще не было случая, чтобы в будний день царь выехал из дворца раньше половины второго.

Собственно, это и было целью отряда наблюдателей — установить, в какое время, по каким улицам и насколько «правильно», регулярно царь совершает свои выезды и посадки по городу. Наблюдательный отряд этот, находившийся на Сонином попечении, начал действовать еще в начале ноября, задолго до того, как окончательно сложился план покушения; можно даже утверждать, что сам этот план явился результатом наблюдений.

Если не считать Лизы Оловенниковой, родной сестры1 Марии Николаевны, под началом у Сони народ все молодой был, необстрелянный, да и почти незнакомый ей; но тут ничего не поделаешь: одними своими силами заведомо не обойтись было. Зато у каждого из новобранцев солидные рекомендатели: Аркадия Тыркова, к примеру, ввел Тихомиров, за Рысакова ручался Желябов, Игнатия Гриневицкого Соня и сама знала как толкового руководителя рабочего кружка. Нет, грешно было бы что-нибудь худое говорить: Соня довольна была своими подопечными. С самого того дня, как сошлись все они на первое свое заседание (на квартире у Лизы, как и потом всегда), и по сию пору ни слова упрека не заслужили они. Дождь ли, вьюга — в любую непогоду они в назначенный час на посту. Весь отряд был разбит на пары: сперва дежурил один, затем в определенное время и в заранее определенном месте его сменял другой; поскольку вокруг царя, когда он появляется на людях, всегда полно шпионов, пары чередуются через день — чтобы не примелькались лица наблюдателей. Раз в неделю все пары сходились для доклада о своих наблюдениях. Соня тщательно записывала получаемые сведения в специальную тетрадку.

Поначалу следить за царем было трудно, много лишнего времени приходилось торчать вблизи Зимнего — пока не была уловлена известная закономерность в царских выездах В. своих привычках государь отличался завидным постоянством. В будни он около половины второго обыкновенно отправлялся на прогулку в Летний сад; оттуда либо сразу возвращался к себе во дворец (что бывало, впрочем, довольно редко), либо заезжал еще куда-нибудь — в Аничков дворец к сыну или же к кузине своей, великой княгине Екатерине Михайловне, жившей в Михайловском дворце; предугадать заранее, кого он намерен посетить в тот или иной день, было, разумеется, невозможно. Зато воскресный его маршрут был неизменен. К двенадцати часам он мчался в Михайловский манеж, где устраивал смотр гвардейским воинским частям. По пути в манеж карета с царем пересекала Дворцовую площадь и через арку Генерального штаба и Морскую улицу выкатывала на Невский, затем с Невского круто сворачивала налево, на Малую Садовую. Обратный путь из манежа был несколько иной — мимо Михайловского театра, по Екатерининскому каналу и Мойке, через Певческий мост.

Покушение решено было совершить именно в воскресенье, в одно из воскресений. Определилось и место нападения— Малая Садовая; сравнительно узкая (меньше девяти саженей) и очень короткая, в один квартал, улочка эта была к тому же малолюдной — стало быть, мина, подложенная здесь под мостовую, унесет меньше жертв.

На ловца и зверь бежит: в это как раз время владелец огромного, во всю улицу, доходного дома Менгден сдавал в аренду под лавку или иное какое торговое заведение пустовавшее полуподвальное помещение. Первым приглядел этот полуподвал Баранников, Михайлов — буквально за день до своего ареста — успел одобрить его выбор, и в самом начале декабря Богданович и Якимова (по паспорту — супруги Кобозевы) наняли по контракту помещение, а в первых числах января, после необходимого переоборудования, открыли лавчонку, роскошно назвав ее: «Склад русских сыров Кобозева». Отсюда-то и ведется теперь подкоп под мостовую.

Но план не исчерпывался подкопом: приходилось учитывать печальный опыт прежних покушений. В том случае, если мина, заложенная под мостовую, сработает не вовремя или действие ее окажется менее разрушительным, чем нужно, тогда в дело вступят бомбисты, четыре человека, которые тотчас забросают царскую карету разрывными метательными снарядами. Ну а если и здесь неудача, тут уж Желябов с. кинжалом один на один выйдет. Седьмое покушение должно стать и последним, должно...

Подходя к Зимнему, Соня издали еще увидела толпу, в ожидании царского выезда (как и всегда в это время) теснившуюся у Комендантского подъезда. Соня не стала протискиваться вперед — зачем мозолить глаза сыщикам? Затерялась в людской гуще и, пониже на лоб сдвинув свои платки, принялась исподтишка оглядывать рядом стоящих. В основном мужчины здесь были, женщин куда меньше. И, как обычно, все сплошь в зипунах, полушубках, ватных, до колен, пиджаках, в салопах; Соня ничем не выделялась в простолюдном этом окружении.

Но вот шевеление какое-то произошло в свободном пространстве перед подъездом: засновали взад-вперед расторопные люди в штатском, не по сезону легко одетые, потом появились 'Жандармы, стали оттеснять толпу, рассекая ее надвое, пока не образовался широкий, шагов в десять, проход; минут пять спустя медленным аллюром подскакали со стороны конюшен верховые лейб-казаки в папахах. Теперь с минуты на минуту следовало ждать появления крытой лаком сине-черной кареты с царевым кучером, знаменитым Фролом, на козлах,— Соня до таких тонкостей изучила весь распорядок, что вполне могла, при случае, заместить придворного церемониймейстера, а то и самого министра двора сиятельного графа Адлерберга...

Ну вот, так и есть: мягко шурша дутыми шинами, подкатывает уже к подъезду экипаж с Фролом, умело управляющимся с парой вороных. Пока разглядывала неслыханно красивых лошадей, каждую в отдельности, почтительно-восторженный гул возник в толпе. Самый момент, когда государь появился в высоких стеклянных дверях подъезда, Соня пропустила: он уже ступил на подножку, уже шагнул в карету; видела его Соня только со спины, да и то не полностью, его загораживал могучей своей фигурой полицеймейстер полковник Дворжицкий, непременный спутник государя во всех поездках по городу. И тотчас, едва защелкнулась изнутри дверца, вороные с места взялись в карьер; каждый из шестерки верховых казаков был на своем месте: двое впереди кареты, двое сзади и по всаднику с обеих сторон кареты. За ними следовали сани, в которых восседал Дворжицкий. Все как всегда, ну ни малейшего отступления от извечного порядка! Соня взглянула на часы и, удостоверившись, что и расписание выдержано безукоризненно, с легкой улыбкой подумала: если у него, у дражайшего нашего императора, и есть какая добродетель, так это — пунктуальность, уж в этом-то ему не откажешь...

Толпа стала тем временем растекаться. Соне тоже нечего было больше здесь делать, она двинулась в сторону Невского. Могла и вообще уйти теперь домой или еще куда, со спокойной душой уйти: дальнейшее наблюдение будут вести другие — Гриневицкий у Летнего сада, Рысаков у Аничкова дворца. Но особых дел у нее до вечера сегодня не предвиделось, ничего такого, чего нельзя было бы отложить, и она решила воспользоваться этим и проверить, подтвердить одну свою догадку — давно собиралась, да все случая не было. Как-то раз, следя за возвращением царя в Зимний, она мельком, не придав тогда значения этому, заметила, что при выезде с Инженерной улицы на Екатерининский канал Фрол резко (так крут был здесь поворот) осадил лошадей, и царский экипаж замедлил свой ход... Кто знает, возможно, это место еще понадобится. В случае если что-нибудь сорвется на Малой Садовой (нет, нет, ничего, конечно, не сорвется, как можно об этом!)—тогда именно здесь, пожалуй, удобней всего расставить метальщиков бомб. Но прежде нужно проверить, еще и еще раз убедиться в том, что однажды замеченное ею вовсе не случайность, что подобное происходит постоянно.

Отправиться прямо сейчас на Екатерининский канал не имело смысла: царь будет возвращаться в Зимний часа через два, не раньше. Ничего, сказала она себе, погуляю пока по Невскому, просто пройдусь, без спешки, в свое удовольствие: вон какой денек выдался — искристый, ласковый, любо-дорого! Дойду до Аничкова, узнаю у Рысакова, не там ли, не в гостях ли у цесаревича государь,— потом назад; как раз и время выйдет. 

Миновала городскую думу, Гостиный двор, Публичную библиотеку, Александрийский театр — впереди показалась светло-зеленая громада Аничкова дворца. Соня поискала глазами Рысакова. Странно, где же он? Перешла Невский. Неужели ушел уже?

Ничего подобного: вон он, за афишной тумбой. Она подошла, стала рядом. Увидев ее, Рысаков тотчас расплылся в улыбке — мальчик, ну сущий мальчик; впрочем, мальчик и есть: девятнадцать. Соня спросила взглядом: как дела? Рысаков покачал чуть заметно головой: нет,  не приезжал, мол.

Давая ему понять, что разговор кончен между ними, она стала обходить тумбу по кругу, читая одну афишу за другой. Мариинский театр приглашает на «Баядерку» — большой балет в четырех действиях и шести картинах, начало в семь с половиною часов. В Александринке-—целая увеселительная программа: какие-то «Мраморные красавицы» в четырех действиях, а на закуску—«Буль-буль, или Все невпопад», шутка в одном действии, и водевиль «Живчик». Цирк Чинизелли, избалованный, видать, вниманием публики, не утрудил себя дать хотя бы перечень номеров, сообщил лишь — Большое представление. Мариинский театр... Ах, это она уже читала; обошла, стало быть, всю тумбу.

Рысакова — на том месте, где оставила его,— теперь не было. Она с трудом отыскала в толпе прохожих его тщедушную фигурку: он уходил по направлению к Аничкову мосту. Мимоходом отметив его понятливость (с одного взгляда понял, что нельзя им долго находиться рядом, молодец!), она повернула в противоположную сторону, пошагала к Екатерининскому каналу. Шла, запрятав руки в меховую муфточку, и все думала о Рысакове.

Знала она о нем, в сущности очень немногое: студент Горного института; Исаев, кажется, ввел его в организацию; потом Рысаков попал под начало Желябова, который включил его в состав агитационной группы. Рысаков проявил себя здесь с самой лучшей стороны, и тогда было решено привлечь его к наблюдениям за выездами царя. Нет, вспомнила она, не сразу попал он в наблюдательный отряд, этому предшествовало одно испытание, призванное выяснить степень доверия, какого заслуживал Рысаков. То было серьезнейшее испытание: с вокзала Николаевской железной дороги следовало получить по накладной несколько тяжелых ящиков с оборудованием для новой большой типографии и на ломовом извозчике доставить груз по определенному адресу (уже само по себе это поручение свидетельствовало, впрочем, о немалом доверии). Как нетрудно понять, получение такого груза представляло изрядную опасность, ведь ящики могли разбиться дорогой, могло случиться что-нибудь и другое в этом роде. Но Рысаков превосходно справился с поручением; как рассказывали товарищи,—не просто добросовестно, а и с каким-то прямо-таки удовольствием.

На первом заседании наблюдательного отряда, присматриваясь к своим помощникам, Соня тоже обратила внимание на ту страстность, с какой Николай отнесся к новому делу. На лице его словно бы написаны были восторг и упоение; без всякой видимой причины он поминутно улыбался чему-то,— надо полагать, от того же избытка чувств, а когда ловил себя на этом, тотчас напускал на себя суровый вид: хмурил брови, озабоченно морщил лоб,— занятно было наблюдать за ним.

Может быть, это ее первое впечатление от Рысакова не отложилось бы так в памяти, если бы не разговор, который завел с нею сразу после заседания Аркадий Тырков, универсант. «Вам не кажется,— сказал он,— что Николай ведет себя как-то странно? Слишком взвинчен, что ли...» Соня успокоила Тыркова: да, Николай был возбужден несколько, ты прав, но это и не удивительно — человек впервые получает такое ответственное задание... Потом она не раз вспоминала этот разговор — почти всегда, когда видела Рысакова с его застенчивой мальчишечьей улыбкой. Нет, опасения Тыркова были напрасны. Рысаков истово отдавался делу. Можно не сомневаться: со временем из него выработается серьезный и очень полезный работник.

Тырков, между прочим, тоже весьма любопытный юноша. В известном смысле он полная противоположность Рысакову,— уж от него-то не дождешься улыбки; да, крайне сдержан в проявлениях своих чувств, даже суховат, пожалуй. Все это, понятно, не в укор ему: просто другая индивидуальность. И что в особенности подкупало в нем Соню — вдумчивость его; кажется, он ничего не принимает на веру; задаваясь каким-либо вопросом (а больше влекли его к себе вопросы теории народовольчества), он всегда старается сам дойти до сердцевины. Кто знает, подумала Соня, не суждено ли именно ему, Аркадию Тыркову, когда-нибудь стать историком и теоретиком движения? Дай-то бог, как говорится, а то ведь у нас по пальцам можно перечесть людей, имеющих вкус к подобным материям...

...Но вот уже и опять сквер перед театром, на другой стороне проспекта, а на этой - уютный подвальчик кондитерской Исакова. До смерти захотелось обжигающего чая и пирожного с заварным кремом,— лучше, чем у Исакова нигде нет пирожных. Но спускаться в манящее тепло подвальчика не стала, а то как бы не проворонить момент, когда царский экипаж будет сворачивать с Инженерной на канал.

К Исакову не пошла, зато другую дала себе поблажку — свернула на Малую Садовую, чтобы хоть мимо сырной лавки Кобозева пройти. Мимо, только мимо, да и то скорым шагом и не слишком пялясь на вывеску: заходить ей туда ни под каким видом нельзя. Это «привилегия» тех лишь, кто непосредственно работает в подкопе; остальные, за исключением разве членов Исполнительного комитета, и знать ничего не должны о нем — подкоп велся совершенно отдельно от всех других дел. Мимо, мимо!.. Тусклый свет из оконца. На миг мелькнуло знакомое лицо: Якимова, и, как всегда, папироска во рту. Мимо...

Беда с нею — все курит и курит. Где же это видано, чтоб крестьянская простая баба (а Кобозевы, по всем документам, именно из крестьян!) курила? Все остальное: и склад лица, и неистребимый вятский выговор на «о» — как нельзя лучше соответствует новой ее роли, но как же не учли, назначая ее хозяйкой лавки, дурную эту ее привычку! А раз назначили — нельзя ей на виду курить, никак нельзя, зачем привлекать к себе внимание? Надо будет сказать Желябову, пусть примет меры, коль уж у него в кулаке все нити покушения, обязательно надо сказать.

Она шла по Итальянской, теперь уже недалеко осталось ей: пройти лишь коротенькую Инженерную улицу.

А в лавке (все не могла оторваться мыслью от нее) и была-то она всего один раз—как открылась та для торговли, вскоре; будто бы «рокфору» купить зашла. За прилавком был сам «хозяин», Кобозев — Юрий Богданович; кряжистый и плечистый, с медно-рыжей окладистой бородой и обветренным лицом, тоже медным, с хитренькими глазками и угодливой улыбкой, он имел вид заправского торговца. Увидел Соню — глазом не моргнул: «Чего желаете, барышня? Рокфору? Осьмушку? Это мы мигом...» И ловко отсек от початого уже круга сине-зеленый маслянистый ломтик, взвесил его, аккуратно завернул в пергамент.

Других покупателей, кроме нее, в магазинчике не было, и Соня имела возможность с сугубой придирчивостью осмотреть помещение, не только торговую залу, а и смежную с нею комнату для жилья. Нет, по чести, ничего такого, что насторожило бы ее, она не заметила. Не знай она точно, что за этой вот деревянною, якобы для защиты от сырости, обшивкою в нижней части наружной стены скрывается отверстие, ведущее в подземную галерею, или что в бочках хранится не сметана и не творог, а мокрая земля из подкопа, ей бы и голову не пришло обратить на все это внимание... Ох, и досталось же ей тогда от Желябова за этот непрошенный ее визит,— но урок впрок, надолго теперь наука!

Выйдя на набережную канала, Соня обернулась, пристально всмотрелась в даль. Карета с царем еще не появлялась. Через Казанский' мост Соня неторопливо, как бы прогуливаясь, перешла на другую сторону канала. Как и обычно, набережная была пустынна. Вообще-то это хорошо: чем меньше прохожих, тем меньше жертв, но сейчас Соня была недовольна этим —: чуть не единственной приходится разгуливать по улице, чего доброго бутырь какой-нибудь заприметит.

Ждать, по счастью, пришлось недолго. Соня застыла у решетчатой ограды набережной... Карета и сопровождающие ее казаки мчались во весь опор — навстречу ей, по Инженерной. Сейчас карете придется круто, под прямым углом, поворачивать направо... Передняя пара всадников одолела поворот, почти не сбавив хода. Зато расторопный Фрол, опасаясь, как бы не занесло карету, даже привстал на козлах, чтобы надежней попридержать натянутыми в струну ременными вожжами разгоряченных коней; и своего добился: карета развернулась плавно, широким полукружьем,— но и ход был сбит заметно, почти на шаг перешли в этот момент вышколенные лошади. Была и еще одна чрезвычайно важная подробность, которую только сегодня приметила Соня: конвойные, следовавшие за каретой, явно знали, какой маневр предпримет в этом месте Фрол, и потому — чтоб ненароком не наскочить на экипаж -— намеренно приотстали,— стало быть, дело это привычное, постоянное. Длилось все считанные мгновения, но и их, прикидывала на будущее Соня, должно хватить, если действовать с умом и ловкостью...

Проводив взглядом помчавшуюся в сторону Конюшенной кавалькаду, Соня посмотрела на часы. Было без малого четыре. Куда же теперь? Возвращаться домой, в нетопленную квартиру, не хотелось. Да и не обернуться до шести: на этот час назначено нынче заседание Исполнительного комитета. Лучше уж сразу пойти на Вознесенский проспект, где помещается конспиративная квартира.

Квартира эта (под именем супругов Кохановских ее совсем недавно сняли Исаев и Вера Фигнер) служила местом собраний исключительно для членов Исполнительного комитета, и кроме них никто не знает о ее существовании — мера предосторожности совсем нелишняя в преддверии решающих событий. Как жилье новая квартира доброго слова не стоила: запущенная, мрачная, неуютная, зато других удобств, притом чисто конспиративных, была масса. Прежде всего — двор был проходной, с любой, стало быть, стороны подойти к дому можно; к тому же во дворе этом помещались бани — поди распознай, кто куда идет! Удобно еще и то было, что окна квартиры выходят на две улицы — на канал и на проспект. Откуда ни идешь, уже издалека видны «знаки безопасности»: по зимнему времени эту роль выполняли пакеты со съестным, выставленные наружу через форточку.

Соня шла быстрым шагом. Как ни солнечно, а все ж морозец крепко подирает, до последней косточки захолодела, как-никак на ветру весь день.

Еще издали увидела, что из форточки торчит что-то, обернутое в синюю- бумагу. Все в порядке, значит...

12

Последние дни она почти не видела Желябова; да что там дни — все последние недели. Как уходили рано утром из дома; каждый по своим делам, так весь день и гоняли по городу, ни минуты передышки не имея. Она-то сама хоть к ночи добиралась до постели чуть живая, а Желябов — непонятно, откуда и силы берутся — все вечера, а часто и ночи работал еще в подкопе на Малой Садовой. Страшно было смотреть на него: исхудал до невозможности, под глазами черно.

И не только от усердия великого — попросту другого выхода нет. Круг людей, занятых в подкопе, поневоле ограничен. Ведь дело с подкопом наисекретнейшее, даже непосредственные участники намеченного на послезавтра покушения не все знают о нем, даже от метальщиков, специально отобранных для нападения на карету с бомбами, держится это пока в тайне. Другая причина — отчаянная нехватка людей, усугубившаяся недавними жестокими арестами. Месяц назад один за другим были схвачены Фриденсон, Морозов (который был арестован на границе, когда возвращался из Швейцарии), Баранников, Колодкевич. И наконец — Клеточников, два с лишним года бывший неусыпным «ангелом-хранителем» партии. Он шел к Колодкевичу — предупредить его об аресте Баранникова, не зная того, что Колодкевич сам арестован накануне. Отправился на явочную квартиру прямо со службы, не заходя к себе домой, где ждала его записка Корбы о провале этой явки. Отчаянно близорукий, он не заметил отсутствия на окне знака безопасности и, не подозревая о засаде, позвонил в дверь... В ряду других потерь эта была еще потому особенно чувствительной, что отныне приходилось действовать совершенно вслепую, даже приблизительно не зная, каковы намерения полиции. Соня так ни разу и не видела Клеточникова: неумолимы законы конспирации. Добавочная непереносимая боль и даже чувство личной какой-то вины...

Но нужно сжать сердце в комок и думать о деле, только о деле.

Теперь цель близка уже: вчера подкоп окончательно был завершен. Желябов пришел с Малой Садовой под утро, целый день .отсыпался — за многие недели, и они, как давно не бывало, даже пообедали вместе. Правда, счастливые минуты эти, короткие полчасика, когда они были вдвоем и обедали п о - с е м е й н о м у, были для нее отравлены тем, что ей нужно было скоро уходить. Ах, если б кто знал только, как ей не хочется этого — уходить сейчас, зная, что Желябов дома, отлучиться на час или на два, тогда как все это время они могли быть вместе...

Собственно, дело, по которому она должна уйти, было не таким уж неотложным. Получить деньги у сочувствующего партии чиновника (Оленин его фамилия), который делал сборы среди своих сослуживцев и в конце месяца передавал через Соню всю собранную сумму, сто рублей обычно, в кассу «Народной воли», строго говоря, можно бы и завтра, но Соня знала, что, как ни нужны сейчас деньги, завтра у нее не будет времени для визита к Оленину, ни завтра, ни тем более послезавтра, а потом... Ах, боже мой, как можно сейчас загадывать, что будет п о т о м... может ведь статься и так, что потом, после — первого марта — эти деньги и вовсе не понадобятся уже. Хочешь не хочешь — придется сегодня... Она стала собираться, как вдруг Желябов:

— Погоди, я тоже, пожалуй... Нужно к Тригони.

— Кажется, кто-то собирался дома сегодня отсидеться...

— Я ненадолго. У него там в меблирашках подозрительный один субъект поселился. Отставной капитан какой-то; любопытничает сверх меры... Пусть-ка Миша съедет оттуда поскорей.

— Но не нынче же съезжать он будет!—Почему-то Соне очень не хотелось, чтобы Желябов уходил из дому.

— А отчего бы и нет? Положительно не нравится мне этот капитан... К тому же, я все равно раньше тебя вернусь!

Были уже сумерки, когда они вышли из подъезда. Тут как раз вынырнул из переулка лихач. Доехали по Большой Садовой до Публичной библиотеки, там расстались. Желябов, сказав Соне, чтобы она не очень задерживалась, а то ему скучно одному дома будет, отправился к Аничкову мосту. Соня свернула налево: ей нужно было на Большую Морскую, тоже недалеко.

Она шла мимо Гостиного двора, когда что-то заставило се оглянуться. Видимой причины для этого не было, просто она ощутила вдруг какое-то беспокойство. Она оглянулась и сразу наткнулась взглядом на человека в котелке и с поднятым воротником легонького пальто: он следовал за нею шагах в двадцати. Соня могла ручаться, что где-то, притом недавно, уже видела этот котелок; да и лицо с шишковатым носом показалось знакомым. Не так чтобы очень знакомое, а как бывает знакома физиономия приказчика в магазине: увидишь вне обычной для него обстановки — нипочем не вспомнить, кто он.

Миновав пожарную каланчу, Соня вновь оглянулась. Идет, соблюдает ту же дистанцию... Она тотчас перешла на другую сторону Невского, наказав себе минутку-другую переждать, потом лишь оглянуться вновь. Но где же случалось ей видеть его?

Поравнявшись с лютеранской церковью, затаившейся в глубине меж домами, повернув слегка голову, скосила глаза назад. Идет следом! И те же двадцать шагов! Что такое? И тут ее как опалило: да ведь это же самое лицо мелькало вчера перед глазами в конке, когда она ездила к Гриневиц-кому, на Симбирскую! Только вчера она ни малейшего внимания на него не обратила — мало ль людей вокруг? Скользнула безразличным взглядом только. И вот сейчас — он же!

Сыщик...

Она не задержала шаг, не ускорила —: как шла, так и идет. Свернуть на Мойку? Можно, конечно, а толку? Пешим ходом от него не оторваться. И ведь досада какая: Большая Морская— вот она, в двух шагах!.. Решила так: сядет на первого же извозчика, какой попадется, начнет кружить, пока хватит денег (рубля три-четыре в портмоне), по Васильевскому острову... Веселее немного стало, как представила себе, что с сыщиком будет, когда она исчезнет у него из-под носа. Но тотчас урезонила себя: прежде времени радоваться — чего уж глупее; извозчик-то когда еще подвернется, а до той поры придется тебе, голубушка; шагать, точно под конвоем, да шагать.

Раз уж избрала себе для кружения Васильевский остров, так направления того и держалась. Перешла Дворцовый мост, на Стрелку острова вышла. Чуть дальше и левей, у Биржи, была — знала об этом — извозчичья стоянка. Двинулась туда нарочито неторопливо: ничем, ничем не должна она выдать своего намерения! Немало повезло ей — единственный извозчик томился в ожидании.

— Свободен?

— Извольте, барышня!

Соня сказала — прямо (уже в пролетке), и кони резво взяли с места. Сыщик, видно, не ожидал этого: растерянно стал мотать головой из стороны в сторону, выискивая, нет ли поблизости еще извозчика. Бедняга, как же тебе не повезло!

Но опять, опять она поторопилась радоваться: из-за угла вывернул навстречу лихач, пустой, без седоков, и Соня увидела, как сыщик машет ему, подзывает к себе. Ах ты господи...

Своему извозчику Соня сказала, что не знает точного адреса, даже примерно не знает; помнит лишь, что большой серый дом на углу.

— Невидаль — серый,— усмехнулся извозчик.— Да тут, почитай, все серые... Так куда ж теперь, налево?

— Да, пожалуйста. Если можно.

— Отчего ж нельзя! За денежки все можно.

...Когда она позвонила к Оленину, был одиннадцатый уже час. Вид у нее, должно быть, неважный был: Оленин смотрел на нее как-то странно, слишком уж пристально. Она сказала, что очень торопится, но он все равно, заставил ее снять пальто и пройти в гостиную.

— Вам нужно передохнуть немного. Хоть с четверть часика посидите. Право, на вас лица нет...

Соня и вправду едва на ногах держалась: отпустила извозчика в хитросплетении улиц и тупичков и проходными дворами пешком добиралась (деньги, что были с ней, все до копеечки извозчику отдала). Мало что пешком шла, так еще мороз, на беду, ослаб, влажный ветер растопил всю наледь па тротуарах — хлюпать под ногами стало; ботики ее фетровые насквозь мокрые... не заболеть бы.

Войдя в комнату, увидела там Рину, знакомую еще с «Земли и воли». Соня знала о том, что Рина недавно приехала из-за границы, знала и для чего та приехала: чтобы с помощью старых своих связей вызволить Морозова из тюрьмы. Обнялись как подруги. Рина была хороший, добрый человек.

— Чаю не хотите?—предложил Оленин.:— И мы с вами за компанию.

—: Очень хочу, — сказала Соня. — И с вами, Рина, так хочется посидеть, поговорить. Но сейчас, Павел Васильевич, это невозможно. За мной весь вечер гнался шпион, еле, на извозчике удрала от него, часа два раскатывала. И все равно душа не на месте: действительно ли удрала? На всякий случай, Павел Васильевич, проверьте, нет ли в квартире чего нелегального.

— Можете не сомневаться, на сей счет я предусмотрителен.

Рина же, с беспокойством заглянув к себе в сумочку, сказала, что у нее с собой последний номер «Народной воли», целая пачка. Собиралась переправить Сергею Кравчинскому в Женеву.

— Надо сжечь, — сказал Оленин. — Как раз печка топится.

— Давайте-ка я заберу, — сказала Соня. — Если и арестуют с этим, мне от того ни тепло ни холодно.

Она говорила все это, а сама мучилась мыслью: не о том, ах, не о том ведь говорим, не на то время тратим! А Оленин, — не думает ли он, что я в гости к нему пришла? Неужели самой придется заводить разговор о деньгах? Хотя и не для себя, а все равно — до чего же противны все эти денежные дела...

Ничего не попишешь, придется. Пересилила себя, сказала, стараясь быть непринужденной, и оттого, сама почувствовала это, как раз вышло страшно натянуто и принужденно:

— А знаете, Павел Васильевич, я ведь затем пришла, чтобы...

— Я знаю, — сказал он, отводя взгляд в сторону. — Конечно, знаю. — И неуместно замолчал вдруг, чем еще больше усугубил неловкость момента.

Соня готова была провалиться сквозь землю!

— Не велите казнить, велите миловать, — вновь заговорил он после паузы. — Я только завтра намеревался приступить к сборам. Ужасно обидно...

— Ничего страшного, Павел Васильевич, — сказала Соня1. — Я ведь так, на всякий случай заглянула.

— Не было бы нужды, — печально заметил Оленин, — не заглянули бы, я прекрасно понимаю... — Без сомнения, он был искренне опечален.

Рина спросила вдруг:

— Павел Васильевич, какова обычно сумма сбора?

— Около ста рублей.

— Друзья, — обрадовалась Рина, — не о чем тогда кручиниться. У меня в кармане как раз сто рублей. Мне поручено передать их одной особе, а особа эта приедет лишь послезавтра. Так что на два дня я вполне могу дать взаймы.

Соня молниеносно прикинула в уме: послезавтра —первое марта! Кто знает, что со мною будет в. этот день? И буду ль я вообще?

— Нет, — сказала она.— Большое спасибо, Риночка, но у меня нет уверенности, что я смогу отдать так скоро.

— Вас это не должно беспокоить, — вмешался Оленин.— Эти деньги верну я. Соберу и завтра же верну.

— Нет, нет! — сказала Соня, поднимаясь. — Об этом не может быть и речи.

— Но почему же?

— До свидания, Павел Васильевич. Я побегу. Прощайте, 1'пна. Мы обязательно еще повидаемся с вами... если, конечно, жива буду. Ну, ну, ну, не смотрите на меня так! И пошутила!..

Подавая ей пальто, Оленин сказал вдруг, испытующе глядя на нее добрыми близорукими глазами:

— Софья Львовна, у меня подозрение, что у вас нет пи копейки на извозчика.

Соня рассмеялась:

— Представьте, именно ни копейки!

Она была рада такой развязке своего визита. Позволив ему ссудить ее на извозчика, она тем самым (и, главное, без специальных объяснений) давала ему понять, что не питает .к нему зла и даже не обижена ничуть.

...Она сидела в пролетке, поглубже втиснувшись в сиденье, и хотя лошадь бежала вполне резво, не столь уж долгая дорога эта казалась ей бесконечной. Как бы и правда не заболеть: щеки горят, а самой зябко, зуб на зуб не попадает, хотя к ночи заметно потеплело и ветер, кажется, утих...

Собиралась сойти на Царскосельском проспекте, где-нибудь у Технологического института, в крайнем случае на углу Первой роты. Но вот уже и институт позади остался, и за угол уже завернули, а она все не говорила — стой! Мысленно шептала себе: но ведь нельзя, чтобы извозчик знал, в какой я войду дом, мало ли что; и все-таки молчала, до самого своего дома молчала. Она чувствовала, нет, знала: и ста шагов не сумеет она сейчас сделать, совсем не осталось в ней сил, все до капельки забрал бивший ее изнутри озноб.

Но все же у нее хватило разума не сразу нырнуть под арку подъезда: подождала, пока извозчик свернет за угол. Потом еще помешкала, отыскивая свои окна на третьем этаже; то, что они были так же черны, как и все остальные в доме, ее не удивило: Желябов давно уже в спальне, час-то вон какой поздний! Хотя у нее и был с собой ключ от запиравшегося на ночь парадного входа, тем не менее она пошла через сводчатый тоннель подъезда: окно спаленки выходило во двор. Но — странно — оно тоже не светилось, четвертое от края окно...

Нехорошо ворохнулось сердце, и, обманывая его, она сказала себе с усмешкой: вот бродяжка, не дождался, заснул... Поднявшись по черной лестнице (хотела взбежать, да ноги не слушались), она пожалела Желябова, не стала барабанить в дверь. Отомкнула тихонько замок, запалила свечку (тут же у двери она была, на тумбочке, вместе с серными спичками)—и, нарочно не глядя на вешалку, прошла со свечой в руке через прихожую и гостиную в спальню.

Желябова и здесь не было...

Она вернулась в прихожую и сняла шляпку, потом пальто, потом набухшие влагой ботики. Долго искала шлепанцы и, найдя их, не могла понять, почему так долго их искала, — ведь они на своем месте, на коврике рядом с вешалкой.

Прежде чем опять пойти в спальню, зажгла от свечки лампу.

Разобрав постель, легла, не снимая халатика, еще и плед поверх одеяла накинула. Голова разрывалась от боли, все тело как побитое, но она даже рада немножко была этому: почти нет возможности отвлечься мыслью на что-нибудь другое... на страшное...

Она согрелась и незаметно для себя заснула. Спала мертво, без снов и без мыслей. Но в какой-то миг словно бы кто толкнул ее, и она открыла глаза, решительно все помня и зная, разом охватив и то, что Желябова как не было, так и нет, и то, что за окном все та же кромешная темень... На столе в гостиной (через приоткрытую дверь видно) чуть теплился в лампе фитилек. Она даже приблизительно не представляла себе, сколько сейчас времени. Часы были в гостиной, и, отбросив одеяло, она пробежала туда босиком, не замечая обжигающего холода натертого паркета. Часы показывали начало четвертого. Господи, господи, где же он?

Торопливо, как бы подгоняемая кем-то, она оделась потеплее, для улицы, оставалось только пальто надеть; но не пошла в прихожую — опустилась вдруг на стул и сидела, прямая и неподвижная, уронив руки на колени. Наверное, это было не самое умное — просто сидеть, цепенея в ужасе от собственного бездействия, но она ничего не могла поделать с собой. То, о чем, отдаляя беду, она старалась не думать, мысли, которые гнала все это время прочь, — вся непомерная эта тяжесть навалилась вдруг на нее, придавила, подмяла, и теперь не убежать от себя, не обмануть. Не было сейчас на свете силы, которая могла бы отвлечь, оторвать, отвести от муки, бывшей в ней.

...К утру все в ней застыло, окаменело.

13

Еще не было семи, когда она пришла на конспиративную квартиру к Фигнер и Исаеву. Дверь открыл Исаев: вид заспанный, пальто внакидку, босой.

— Прости, я разбудила.

— Пустяки, я уже не спал, — сказал он и выжидательно посмотрел на нее. Она молчала, и тогда он спросил:—Все в порядке?

Она отвела взгляд, глухо сказала:

— Где Вера?

— У себя.

Соня шагнула к Вериной комнате, но постучать в дверь не успела — Вера сама возникла на пороге.

— Соня, ты?—В глазах удивление, и тревога, и страх — все разом. — Что случилось?—И вскрикнула недовольно и требовательно:—Но почему ты молчишь? Что-то ведь случилось!.. Я знаю, случилось!

Соня "почувствовала, как сдавило ей горло. Она испугалась, что сорвется, не сдержит слез. Она стащила с головы платок и лишь после этого, избегая пронзительных Вериных глаз, сказала медленно и хотя негромко, но с той ломкостью в голосе, которая была, наверное, хуже надрывного крика:

— Желябов... не ночевал... дома...

Вера порывисто прижалась к ней, щека к щеке. Ах, зачем все это, зачем, с болью и досадой подумала Соня. И эти слезы — к чему? Сейчас другое, совсем другое ведь нужно...

— Пойду приведу-ка себя в божеский вид, — сказал Исаев.

— Да, — сказала Соня, повернувшись к нему. — Нынче у нас много дел.

Исаев ушел в свою комнату, а Соня тем временем сняла с себя и повесила на крючок пальто, стянула с ног все еще влажные ботики.

— Где у вас тут дрова?—спросила она у Веры. — На кухне?

— Но почему ты? Я сама! Я сейчас, я быстро...

— Лучше приготовь чаю, — попросила Соня.

— Да, да, конечно.

Затопив обе печи, Соня тоже пошла на кухню, к Вере, готовившей завтрак, спросила — лишь бы не молчать:

— Когда нынче сбор комитета? 

— В час дня, ты ведь знаешь.

— Хорошо бы собрать пораньше.

— Вряд ли это возможно, — сказала Вера. И, подумав, повторила твердо:—Это совершенно невозможно. Даже если сейчас и объехать всех — вряд ли кого дома застанешь.

Соня кивнула: да, верно.

Пришел на кухню Исаев, с порога сказал:

— Еще ничего неизвестно. Я думаю, Желябов в сырной лавке. Заглянул да и застрял!

— Нет, — сказала Соня. — Мы расстались в шесть часов. Он направился к Тригони. Оттуда сразу домой должен был вернуться.

— Ты думаешь, это могло произойти у Тригони?

— Я этого не знаю, Гриша.

— Так нельзя, — помолчав, сказал Исаев. — Мы должны знать точно! Ведь если Желябов действительно... как ты говоришь... то завтрашний день — под угрозой!..

Соне стало неловко смотреть на него: она не ожидала, что он осмелится сказать это; она опустила глаза и, приглаживая пальцем морщинку на платье, тихо сказала:

— Завтра будет все, что должно быть. — Она не спорила, не убеждала — просто поставила его в известность.

Он промолчал. Отошел к плите, снял с огня чайник и молча стал разливать уже заваренный чай в стаканы. Потом вдруг Произнес нарочито легко и беззаботно:

— А знаете, что я надумал? Так и так делать сейчас нечего — прогуляюсь-ка я до Тригони...

— Оставь, — устало проговорила Соня.

— Но почему? В полчаса обернусь. Зато полная ясность будет.

— Оставь, — повторила Соня, но уже неспокойно, с ненавистной ноткой раздражения даже. — Забудь и думать об этом, слышишь? Не хватало, чтобы мы еще и тебя потеряли! А что до ясности — потерпи немного. В час заседание комитета. Оба они знают об этом...

Но о судьбе Желябова и Тригони стало известно почти тотчас. Кто-то постучал в дверь — условные четыре удара через равные промежутки. Это был Суханов — флотский лейтенант, недавно введенный в Исполнительный комитет. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он пришел с недобрым, — уж она понавидалась на своем веку вестников беды! Он вошел стремительно, но увидел Соню — как споткнулся, и взгляд его, встретившись с Сониным, тотчас как бы потух изнутри. И еще — нависла пауза, короче мига, но до жуткости тягучая и тяжелая. Он сделал шаг к Соне и, в упор глядя на нее этими потухшими своими глазами, сказал отрывисто:

— Ты здесь, Соня, это хорошо.

Что он говорит? Почему — хорошо? Почему это хорошо? 

— Я боялся, что ты дома.

Как он тянет! Ведь дело не в этом, — так говори, говори же!..

И он, наконец, сказал это — самое главное:

— Тригони и Желябов арестованы... Вчера вечером... У Тригони...

Прошло некоторое время, прежде чем она обрела способность воспринимать окружающее. Первая мало-мальски внятная ее мысль была: почему они молчат? И догадка:, пока я не заговорю, они так и будут молчать...

И она сказала:

— Пойдемте в комнату. И первая пошла.

Но и в комнате все та же напряженность, и никакой разговор не вязался. Оно и понятно, впрочем: о чем можно говорить сейчас? И думать — о чем?

Давеча, когда Суханов сообщил об аресте, что-то запало ей, но мимолетно, не отложившись. Какая-то мелочь. А, вот что: откуда он знает про арест, ведь чтобы так уверенно утверждать это, нужно знать точно, наверняка? Будь на свободе Клеточников, такой вопрос не возник бы; но Клеточникова нет, и второго какого-нибудь Клеточникова у нас, к сожалению, тоже нет... почему же Суханов так уверен? Неужели заходил туда, в меблирашку госпожи Мессюро?.. Чепуха, исключено. Совершенно невозможно. В этом случае Суханов не сидел бы здесь. В квартире у Тригони, конечно, засада, какие тут могут быть сомнения! Полицейские повадки слишком хорошо известны...

...Однако нет, о чем-то разговаривают все же вполголоса. Соня прислушалась (она сидела в сторонке, прислонясь спиной к теплому кафелю печки, начавшийся вчера озноб все не отпускал). Говорил Суханов, и говорил как раз о том, как он узнал о давешнем аресте; вероятно, Исаев спросил его об этом, потому что Суханов в его сторону смотрел и негромко, как бы ему одному, рассказывал... Соня не с самого начала слышала его, но все же главное уловила. Все было донельзя просто. В том же доме Лихачева на углу Невского и Караванной, где жил Тригони, но не в меблирашках Мессюро, а в другом подъезде, снимает, оказывается, квартиру сестра Суханова —- Ольга Евгеньевна. Возвращаясь домой, она-то и увидела, как выводят на улицу Желябова и еще кого-то, кого она не знала (но по описанию ясно, что Тригони), как сажают обоих в тюремную черную карету. С этой вестью она тут же отправилась в Кронштадт, к Суханову, — приехала туда за полночь уже. Суханов, едва утра дождавшись, сразу сюда помчался; боялся, что опоздает; больше всего боялся, что Соня, ничего не зная о случившемся, все еще дома...

Соня прикрыла веки. Наверное, у меня жар, с тоскою подумала она. Все-таки вчерашняя прогулка по Васильевскому острову дает себя знать. Но нет. Она не поддастся, не свалится. На сегодня и на завтра ее хватит. Стиснет покрепче зубы и тогда — хватит... Первого марта — завтра — все будет, как при нем, все будет, как будто он — есть. Столько порогов позади — одолею и этот, последний. Соберу все свои силенки — и одолею, вот увидишь, милый. Ведь в этом, если хочешь, единственный теперь смысл и единственное оправдание моего существования... Подсела Вера, зашептала на ухо:

— Ты не больна?

— Просто устала. Почти не спала.

— Пойдем ко мне, приляжешь.

Соня подумала: да, нужно беречь силы.

— Да, — сказала она. — Пойдем.

Она поднялась со стула. Ноги были как не свои: вялые, непослушные.

Прилечь, однако, ей так и не пришлось. Только вошли в спаленку к Вере — условный стук.

Юрий Богданович... Кобозев! Что такое? Почему в неурочный час? Неужели... Нет, никаких «неужели». Веселый прижмур, улыбка от уха до уха. Но тогда тем более — почему не вовремя?

Опять все сошлись в общей комнате. Сонино место у печки никто не занял, она там и устроилась. Богданович рассказывал с упоением, как хвастливый мальчишка, которому удалось перехитрить весь свет. Масса, как казалось Соне, не идущих к делу подробностей, и, слушая его, она непроизвольно как бы фильтровала его рассказ, оставляя лишь существенное, главное. А это главное состояло в том, что в сырную лавку нынче нагрянула некая «санитарно-техническая комиссия»: старший городской техник генерал Мровинский и пристав полицейского участка Теглев. Сказали — пришли, мол, проверить, не сочится ли вода из соседнего подвала, нет ли сырости в связи с этим. Но, несомненно, то был лишь повод, более или менее благовидный, истинная же цель обследования была совсем иная. В общем-то, одно только и интересовало «комиссию» — стена, выходящая наружу, на улицу. Особенно привлекла их внимание деревянная> обшивка под окном (а то не просто обшивка была — специальный щит, прикрывавший лаз в подкоп!). Сначала пристав, потом и генерал подергали ее, но доски держались крепко, не поддавались. Была еще масса придирок: почему здесь сырость, почему там?..

Можно себе представить, каково в эти моменты было состояние Богдановича: ведь все эти мокрые пятна были от свежей, лишь несколько часов назад убранной земли. Но Богданович говорил лишь о том, как ловко он провел непрошенных посетителей. И вообще у него, когда он рассказывал, все как-то очень уж легко получалось: с чем пришла «комиссия» — с тем, -мол, и ушла, не солоно хлебавши. В чем-то Соня, конечно, могла его понять: как не радоваться, если удалось спасти дело, висевшее на волоске! Но и ликовать чрезмерно, как Богданович, — тоже не след. Тут ведь и оборотная сторона есть: значит, лавка на подозрении, коль с проверкой этой пожаловали, чем-то, значит, все же обнаружили себя...

— Но ведь ничего не нашли! — возразил Богданович. — Промашка у них вышла, чистая конфузил. Так что проверка только на руку нам — она как бы легализировала лавку.

Разве я не прав?

— Может, прав, а может, и нет, — опередив ее, сказал Суханов. — Я склонен думать, что нет. Не воображай, что они круглые идиоты. Не нашли сейчас — в другой раз постараются найти. И когда другой этот раз наступит — сие одному богу да господину Теглеву известно. Нет, мы не можем рисковать подкопом, он главная наша надежда. Возможно, единственная, — подумав, прибавил он. — Я очень боюсь, что вопрос стоит так: или завтра — или никогда...

— Но почему ты решил, что я другого мнения? — воскликнул Богданович. — Я как раз и пришел сказать, что желательно сегодня же заложить мину. Она готова?

— Да, — отозвался Исаев. Соня спросила у него:

— Где она? 

-  На Тележной.

— Кто ее должен заложить?

— Я.

— Когда?

— Да хоть сейчас.

— Это сложная процедура?

— Н-нет. Но время конечно, потребуется. Несколько часов, я думаю.

Соня посмотрела на часы. До сбора членов комитета оставалось минут сорок.

— Нет, — сказала она. — Теперь уже после заседания.

— Да, пожалуй, — кивнул Исаев.

— Позволь, позволь, о чем мы говорим!—спохватилась тут Соня. — Днем никак нельзя. Ведь для этого пришлось бы закрыть лавку?

— Само собой, — подтвердил Богданович. — Не станешь же торговать, когда открыт лаз!

— Нет, нет, об этом не может быть и речи. Лавка должна работать как всегда. Особенно теперь, после «комиссии».

— Значит, ночью? — спросил Исаев.

— Выходит, что так, — сказала Соня.

Заседание началось ровно в час. Собрались все, если не считать Желябова и Тригони. Пришлось объяснить, почему их нет. Затем Соня (так уж само собой вышло, что инициатива на том заседании исходила, главным образом, от нее) поставила перед всеми вопрос: остается ли в силе прежнее решение о дате покушения, о том, стало быть, чтобы свершить его завтра, первого марта? Ответ был один: да, завтра. Считать ли, что взрыв на Малой Садовой — главная часть предприятия? Да, главная. Тут же уточнились и были утверждены .все детали: взрыв произведет Фроленко, сигнал о том, что царь показался на Невском, даст ему Якимова (после чего она обязана тотчас покинуть магазин).

Следующий вопрос был: должны ли — в случае, если взрыв не даст результатов — вступить в действие метальщики с разрывными снарядами? Да, это было бы крайне желательным. Фигнер спросила, кто отобран на роль метальщиков. Соня назвала имена: Тимофей Михайлов, Гриневицкий, Рысаков, Емельянов. На вопрос Исаева, под чьим руководительством они будут действовать завтра, Соня ответила: под моим.

Неожиданно поднялся Суханов.

— Мне кажется, — медленно начал он, — что мы делим шкуру неубитого медведя. Насколько я знаю, снарядов, о которых мы ведем тут речь, еще нет...

Соня едва не вскрикнула: как, даже и снарядов нет?! Неожиданность, совершенная неожиданность! Чья бы это ни была оплошность, пусть хоть и Желябова, — безобразие, преступление, позор! Но спокойно... Эмоциями сейчас не поправить дела. Прежде всего — спокойствие. К тому же и Суханов не кончил еще говорить...

— Пока что, — продолжал Суханов, — существует лишь один снаряд — опытный, испытательный. Да и тот неизвестно еще, как покажет себя в действии.

— Уже известно, — сказал Кибальчич (снаряд был его изобретение). — Нынче утром мы — я хочу сказать: я и будущие метальщики — произвели опыт.

— В лаборатории?

— Зачем же. На пустыре, за Смольным монастырем. Опыт был удачный...

— Таким образом, — уточнил Суханов, — теперь не существует даже опытного экземпляра?

— Доказано главное, — невозмутимо возразил Кибальчич.— Доказано, что идея, положенная в основу устройства (наряда, верна.

Суханов передернул плечами.

— Какой прок от идеи, хотя бы и верной, если ей, увы, уже не дано обрести материальную, так сказать, оболочку!

Суханов говорил резко, может быть чересчур резко, но он прав, неоспоримо прав! Подумать только: уже и суток не остается до того часа, как вдруг выясняется, что к изготовлению снарядов, по сути, никто не приступал!.. Но Соня сдержала себя.

— Мы немногого добьемся, — грустно улыбнувшись, заметила она, — если станем вести разговор в таких тонах.

— Я готов объяснить, почему произошла задержка, — как и прежде спокойно сказал Кибальчич.

— Вряд ли это нужно сейчас. Куда важнее, я думаю, выяснить, что можно еще сделать... в оставшееся время.

— Да, верно, — согласился Кибальчич. И спросил: — Сколько потребуется бомб?

— Пять. В крайнем случае — четыре. Совсем в крайнем — две.

Кибальчич захватил бородку в кулак, нахмурил лоб. Все молчали, ожидая, что он скажет.

— Снаряды будут, — сказал он. -- Сколько?

— Сколько получится, — хмуро обронил an. — Но мне нужны знающие помощники. — Он оглядел собравшихся. — Исаев, Суханов, Грачевский.

Первый отозвался Суханов:

— Согласен. Потом Грачевский:

— Согласен.

Исаев затягивал паузу, и Кибальчич бросил на него быстрый взгляд.

— Очень сожалею, — как бы оправдываясь сказал Исаев, — но я не смогу. Я должен заложить мину в подкоп. На это уйдет вся ночь. Разве что к утру только присоединюсь к вам.

— Хорошо, — сказал Кибальчич. — Постараемся управиться втроем.

Опять заговорила Соня.

-— Коль скоро снаряды все-таки будут, нам остается решить последнее: как поступить, если царь почему-либо изменит завтра маршрут и не поедет по Малой Садовой? Не действовать ли тогда одними снарядами — в любом месте, где это окажется возможным?

Подразумевалось совершенно определенное место, и притом лишь одно: поворот на Екатерининском канале. Теперь она с волнением ждала ответа. «Да»,—сказали все без исключения...

Было около трех часов дня. Остались лишь те, кому предстояло заняться изготовлением снарядов: Кибальчич, Суханов, Грачевский; ну и Фигнер, конечно; и она, Соня. Мог и Исаев остаться — до ночи вон еще сколько; но он заторопился на Тележную, где хранилась мина: решил перебрать ее заново, чтобы исключить возможность осечки.

Кибальчич стал набрасывать на листке бумаги, что нужно для изготовления бомб и чего не хватает. Оказалось — много чего не хватает. Прежде всего нужно купить бидоны из-под керосина, штуки две хотя бы; эта жесть пойдет на оболочку снарядов; купить бидоны вызвалась Фигнер, дело несложное. Куда серьезнее была нехватка динамита, его ни на какие деньги не купишь в магазине. Можно, конечно, размышлял вслух Кибальчич, изготовить его — не впервой! Но на это прорва времени уйдет. Однако другого выхода ист, придется...

Говоря все это, Кибальчич старательно избегал Сониного взгляда. Неспроста, разумеется. Кто-кто, а уж он-то прекрасно знал, что динамит есть. Притом — изрядный .запас динамита, заготовленного впрок. Часть его ушла на снаряжение мины для Малой Садовой, но и того, что осталось, на глаза хватит, чтобы начинить им нужное количество бомб, и если Кибальчич, зная об этом динамите, тем не менее умолчал о нем, как бы исключил его из расчета, тут причина только одна может быть: а именно та, что весь оставшийся динамит находится сейчас в квартире на Первой роте... хуже, чем за семью замками, значит.

Соня отошла к окну, стала рассматривать морозные узоры на стекле. Нужно взвесить все... Она ушла рано утром из своей квартиры, с тем чтобы больше туда не возвращаться. Что руководило ею? Безотчетный импульс? Нет: ясное понимание того, что с арестом Желябова их квартира рано или поздно будет раскрыта. Желябов, конечно, будет молчать, он лучше руку даст отсечь себе, нежели назовет имя Слатвинский, под которым прописан на Первой роте; и все же никакое запирательство не поможет: жандармы соберут у себя всех дворников города, не раз уж бывало так, выставят арестованного напоказ им:— можно не сомневаться, кто-нибудь да признает своего жильца! Поэтому она утром и решила больше не возвращаться, только поэтому...

Что ж, в таком ее решении резон был немалый, и те, утренние ее сомнения тоже отнюдь не беспочвенны. Только крайняя необходимость (да, да, очень важно отдавать себе отчет в этом!) вынуждает ее выискивать сейчас лазейку, брешь в давешних своих рассуждениях. Опасность велика, да. Явишься домой — тебя, вполне возможно, уже ждут... Не так даже сам по себе арест страшил, как то, что выход ее из дела может пагубно отозваться на завтрашнем дне, в котором, что ни говори, ей суждено сыграть совсем не последнюю роль... Ах, полно, остановила она себя. Не Надо преувеличивать. Взрыв на Малой Садовой произойдет уже независимо от того, что будет со мною. Моя роль — руководить метальщиками, но для этого прежде всего нужны снаряды: иначе и метальщики ни к чему, не^ так ли? А коли так, значит,, риск обоснован... нет, нет, я не собираюсь ничего умалять: огромный риск, смертельный — все так... но он необходим, этот риск, делу необходим! Да к тому же и сомнительно, чтобы жандармы успели так быстро развернуться с дворниками... может, и обойдется.

Она подошла к столу, сказала:

— Господа, кто поедет со мною на Первую роту?

Кибальчич резко повернул к ней голову:

— Это еще зачем?

— Самой мне не унести весь динамит, — сказала она, намеренно переводя разговор на другое. — Там его довольно много.

— Но ведь это...

— Я знаю, Николай, — кротко сказала она. — Я все обдумала. Сегодня еще можно.

— Сегодня или завтра — не вижу особой разницы!

— Просто огромная разница, как ты не понимаешь! Завтра никак нельзя будет. Ты ведь знаешь: если кто-нибудь не ночует дома, дворники сразу же доносят об этом в полицию. А я сегодня вовсе не собираюсь там ночевать...

— Поедем, Соня, — сказал Суханов.

— В мундире, в шинели? удивилась Фигнер.

— Именно! — сказал Суханов и усмехнулся:—Вероятно, это единственный в России наряд, к которому дворники еще относятся с почтением.

Кибальчич, слава богу, не противился больше.

Все в квартире было, как она оставила..

Динамит находился в круглых больших банках из-под карамели. С банками этими не выйдешь на улицу—странновато выглядеть будет. Соня сняла со шкафа пустой чемодан. Молча и быстро, но и с предельной осторожностью (ибо черный динамит не что иное, как смесь пороха с взрывоопасным нитроглицерином) переложили затем очень густую текучую массу из банок в этот чемодан, предварительно устлав дно и стенки его клеенкой. Чемодан получился тяжелый. Суханов прикрикнул: ты что, с ума сошла, надорваться хочешь?

— У меня где-то еще чемоданчик есть, — сказала она.— Нужно туда часть переложить.

— Ерунда, — сказал Суханов. — Мне не тяжело. А в тот чемодан лучше вещи какие-нибудь положи. Пригодятся.

Соня махнула рукой: а, ничего не нужно! Но тут же подумала со злостью: почему ж это, скажите на милость, не нужно? Что я, в самом-то деле, последний день, что ли, живу на свете?!

— Хорошо, — сказала она Суханову. — Ты иди, а я пока соберу что надо. Если спросят, откуда... ну, дворник или еще там кто... скажи, что...

Суханов прервал ее с улыбкой:

— Я придумаю, что сказать, не беспокойся. — И переложил револьвер из брюк в карман шинели. — На всякий случай учти, что меня здесь не было.

— По-моему, наоборот, — возразила она. — По-моему, будет лучше, если...

— Сонюшка, мы напрасно теряем время. Со двора можно пройти на другую улицу?

— Да; за сараями ход в Тарасов переулок.

Выпустив Суханова черным ходом (чтоб сразу во двор смог выйти), Соня распахнула дверцы шкафа. Что бы такое взять с собой? Конечно, только необходимое, самое необходимое...

В эту минуту раздался осторожный звонок в дверь. Первая мысль — ведут Суханова! Но потом: нет, не так звонили бы! Распахнула дверь, не спросив даже, кто там. На площадке был только дворник.

— Доброго здоровьица, Лидия Антоновна, — тянул он, переминаясь с ноги на ногу. — Тут дельце одно имеется...

— Да вы заходите...

Дворник перешагнул порог, но дальше прихожей не пошел.

— Тут листки дадены. — Он достал их из кармана. — Так велено написать, кто чем занимается. Каждый сам должен написать...

— Но брата нет сейчас, он на службе!

— А когда они будут, братец-то ваш?

— Вечером. Часов в девять, я думаю.

— Ага, — сказал дворник. — Пускай уж они когда придут, сразу и напишут, где они служат. Я приду опосля; велено, чтоб сегодня...

— Хорошо, — сказала Соня. — Мы приготовим.

Визит дворника немало озадачил ее. Никогда такого не было, чтобы листки какие-то заполнять! Но листков этих у него много, целая пачка. Похоже, на всех жильцов. Полицейское нововведение какое-то, очевидно. Так это или не так, успокаиваясь, думала она, но одно не подлежит сомнению: квартира еще не раскрыта. Иначе дворник не так вел бы себя; Да и не дворник пожаловал бы тогда!

Выйти на улицу она решила через мелочную лавку, помещавшуюся в первом этаже дома. Торговлю держала здесь жена второго дворника — румянощекая Ирина; уж непременно и сам дворник этот, вроде бы Афанасьев его фамилия, будет знать, что жилица Воинова в субботу днем, как ни о чем не бывало, заходила в лавку и что-то даже покупала себе там... Купила белого коленкора три аршина. Положив сверток в кошелку (поверх всего остального), вышла на улицу. И сразу — лихач свободный. Положительно, ей во всем везет сегодня. Только бы с Сухановым ничего не случилось...

Она беспокоилась о Суханове, а в это время Суханов и все другие, кто был на конспиративной квартире, боялись, оказывается, за нее — она поняла это тотчас, едва Верочка н ответ на условный стук распахнула перед нею дверь. Все сбежались в переднюю — и Суханов (он уже здесь, как хорошо!), и Грачевский, и, диво дивное, даже невозмутимый, непробиваемый Кибальчич, и именно Кибальчич при этом воскликнул, упрекая, но и с облегчением: «Как ты долго!..» Так что пришлось Соне еще и оправдываться... Она оправдывалась: ничего, мол, подобного, разве долго, быстрее никак уж нельзя было; но то, что она стояла перед ними, как провинившаяся гимназистка, не сердило и не обижало ее, напротив, в ней было даже чувство признательности ко всем.

Потом все пошли в большую комнату и вернулись к занятиям, прерванным ее приходом. У каждого было свое дело: Кибальчич отливал свинцовые грузики. Суханов с Фигнер, вооружившись большими портновскими ножницами, обрезали по картонному лекалу жестянки из-под керосина — для оболочки снарядов. Грачевский взвешивал на аптекарских весах какой-то сыпучий светлый порошок.

Соня решила, что самое теперь время на Тележную съездить. Вера Фигнер неодобрительно посмотрела на нее.

— Зачем? Что тебе не сидится!..

— Надо же узнать, как дела у Исаева.

Вера, хотя, судя по отчужденному виду ее, по-прежнему не одобряла Сонину затею, промолчала, однако; мужчины и вовсе помалкивали.

Тележная была тихой улочкой в конце Невского проспекта, неподалеку от Александро-Невской лавры. Соня доехала до Лавры, дальше пошла пешком. Квартиру сняли здесь недавно, меньше недели назад, отказавшись от другой, которая помещалась на Троицкой улице. Это, безусловно, был верный шаг: прежняя квартира, помимо прочего, была еще и типографией, множество людей ходило туда, — у новой же квартиры не должно было быть никакого прошлого, поскольку единственное ее назначение — максимально обезопасить непосредственную подготовку к покушению.

Исаева Соня уже не застала.

— Минут десять как ушел, — сказала Геся Гельфман (она держала эту квартиру вместе с Николаем Саблиным).— Вот же неудача!

— Да нет, — сказала Соня. — Он мне не нужен. Мину он забрал с собой?

— Да. Ковырялся в ней, потом сказал: «Все в порядке» и ушел. Туда, — понизив голос, прибавила Геся.

— Больше никто не был?

— Были, как же! Метальщики были. Ждали Желябова, он им назначил встречу.

Вот как? Соня ничего не знала про это...

— Довольно долго ждали, — продолжала Геся. — Примерно с час?—спросила она у Саблина; тот кивнул. — Рысаков даже нервничать начал: а вдруг Желябов вообще не придет, забыл? Я не удержалась, сказала ему: если не придет, значит, занят! Подождали еще немного, потом Гриневицкий сказал, что Желябов оттого, верно, не пришел, что у него нет новых указаний; стало быть, все по-прежнему остается — сбор завтра здесь же в девять утра. Он ничего не перепутал?

— Да, в девять, — сказала Соня. — А Желябов, — ровным голосом произнесла она, — потому не пришел, что вчера его арестовали. Вместе с Мишей Тригони... Разве Исаев не говорил?

Геся молча покачала головой: нет, не говорил; в глазах неподвижно стыли слезы. Соня повернулась к Саблину: — Завтрашний день остается без изменений. Саблин молча кивнул. 

Следующая